Великие судьбы русской поэзии : середина XX века

Е.Б. Глушаков

ВЕЛИКИЕ СУДЬБЫ РУССКОЙ ПОЭЗИИ

СЕРЕДИНА XX ВЕКА

4-е издание, стереотипное

Москва

Издательство «ФЛИНТА»

2019

УДК 821.161.1.0
ББК 83.3(2=411.2)6
Г55

Глушаков Е.Б.
Г55     Великие судьбы русской поэзии : середина XX века / Е.Б. 
Глушаков. — 4-е изд., стер. — Москва : ФЛИНТА, 2019. — 340 
с. — ISBN 978-5-9765-2515-3. — Текст : электронный.

Багрицкий, Корнилов, Васильев, Кедрин, Заболоцкий, Мартынов, 
будучи современниками, друг с другом почти не общались. В
советской стране подлинные поэты были вынуждены держаться
особняком. Иное дело их поэзия, напитанная соками одной общей для
всех земли и культуры, бурлящая событиями и надеждами — опять
же разделённой со всеми — то героической, то трагической эпохи...
Для студентов и преподавателей вузов, а также всех, для кого

поэзия не только источник духовного наслаждения, но и возможность
соприкоснуться с истиной.
УДК 821.161.1.0
ББК 83.3(2=411.2)6

ISBN 978-5-9765-2515-3                     
© Глушаков Е.Б., 2016
          © Издательство «ФЛИНТА», 2016

СОДЕРЖАНИЕ

«Мечтающие над строкою...» (предисловие)  ...............................................4

Беспокойное сердце поэта (Эдуард Георгиевич Багрицкий)  ......................7

Тайна высокой души (Борис Петрович Корнилов)  ....................................70

«Юноша с серебряной трубой...» (Павел Николаевич Васильев)  ..........126

Свидетель (Дмитрий Борисович Кедрин)  .................................................178

«С опрокинутым в небо лицом...»
(Николай Алексеевич Заболоцкий)  ....................................................230

Дорога в Лукоморье (Леонид Николаевич Мартынов)  ............................294

«Мечтающие над строкою...»

Траурными фанфарами, звучащими вдогон затравленным и 
загубленным поэтам, способны заслушаться только наивные и 
простодушные люди. Но только такие и нужны в поэзии, только 
такие и могут послужить высокому и великому. У прочих иная 
мораль, иное призвание...
Первые годы и десятилетия Советской власти. Опьянение 
злобой и невежеством, вседозволенностью и силой. Могучий, 
пока ещё во многом стихийный напор поэзии и страшная звериная безапелляционность критики. И у каждого своя свобода, своя правда, свой кураж. Все — личности, все — значительны!
Но уже прорезается, выделяется, осознаётся классовое 
противостояние не только людей, но и вещей, явлений, произведений искусства. Уже враждуют между собой кастрюли 
и сковородки, города и деревни, коммунальные квартиры и 
дворцы...
Революция — как всеобщий бунт, как единоборство всех со 
всеми!
Кровь, перемешанная с нефтью и машинным маслом, с цементом и землёй. Кровь, хлещущая из горла и каплющая со 
штыка. Кровь преступления и кровь искупления. Кровь, переливаемая из человека в человека, из сосуда в сосуд...
И уже вырабатывается оптимальная стратегия нового общества — не выделяться, помалкивать, исчезнуть, раствориться в 
толпе. Но как это сделать, если ты изначально — другой, изначально — не как все, изначально — поэт? Если ты ещё и радуешься своей непохожести на прочих, счастлив своей неповторимостью?

Значит, не растворишься, не исчезнешь. Да и промолчать 
едва ли удастся тому, кто и рождён для песни, и явился в этот 
мир, чтобы сказать своё слово. Выходит, и гибель такого человека неминуема, как расплата за это слово...
С поэтами первой советской генерации, пожалуй, более всего пришлось властям повозиться: и воспитывать в надлежащих 
партийных идеалах, и музу каждого муштровать. Ну а по причине безнадёжности таковых усилий ещё и уничтожать.
Маленькие поэты могли бы как-то спрятаться, залечь, хотя 
бы в суконных складках сталинской шинели или вулканическом 
жерле его знаменитой трубки. Впрочем, маленьким и прятаться 
не нужно — попробуй, разгляди их. Ну, а большие, даже согнувшись в три погибели, даже съёжившись, выглядели до неприличия крупно. А всё благодаря талантам немереным.
Конечно, и тут не обошлось без удачи. Очень уж плох здоровьем оказался Эдуард Багрицкий. Тяжелейшая астма. Не дотянул до 37-го — высшей точки сталинских репрессий. Николая Заболоцкого доконали лагеря и «содовая грязь сибирских 
озёр». Леонида Мартынова, хотя и не сломила, но заметно 
пригнула, заставила стать осторожнее трёхгодичная северная 
ссылка...
С Дмитрием Кедриным сработали куда грубее. Уличное 
убийство, худо замаскированное под несчастный случай. Откровенный бандитизм. Впрочем, тоже из арсенала красной 
инквизиции. А сколько было поставлено к стенке: Николай 
Клюев, Павел Васильев, Борис Корнилов, Иосиф Уткин... 
А сколько таких, кому рот заткнули смертельным кляпом ещё 
до первой услышанной миром песни? Этого уже и знать не 
 знаем...
Вот и пришла на смену «серебряному веку» «ледяная пустыня», о которой пророчествовал обер-прокурор священного синода Победоносцев. А в этой пустыне сиротливо высятся немногие одиноко стоящие колонны так и не построенного 
Парфенона советской поэзии. Руины несбывшегося, невоплощенного... Трагический надлом культуры, управлять которою 

посмело бескультурье, «гуманизм» в обличье краснозвёздного 
демона.
Увы, в России сколь плодородна почва для зарождения поэзии, столь и атмосфера удушлива для её произрастания. И эта 
почва — горькое, бесправное во все века существование народа. И эта атмосфера — ничем не ограниченный произвол 
властей, всегдашняя, непременная деспотия, без которой ни 
воровства повсеместного не обуздать, ни коррупции всепроникающей. Вот российские поэты и рождаются в изобилии, и 
гибнут чуть ли не гуртом — высокая, очистительная жертва за 
наши пороки и грехи.

БЕСПОКОЙНОЕ СЕРДЦЕ ПОЭТА

ЭДУАРД ГЕОРГИЕВИЧ БАГРИЦКИЙ

 
Эдуард Георгиевич Багрицкий 
явился, может быть, первым крупным поэтом, которого воспитала 
Революция, а выдвинула и окончательно сформировала советская 
действительность. В этом смысле 
Маяковский и Есенин, Пастернак 
и Мандельштам, Ахматова и Цветаева были порождением русской 
дореволюционной культуры. Ещё 
в дооктябрьскую пору обрели они 
первых поэтических наставников 
и первое признание. Творческие 
достижения Багрицкого относились уже к советскому времени.
Эдуард Георгиевич оказался, по существу, изолирован от 
предшествовавших ему крупных творческих личностей. Вот 
почему его учителем в поэзии оказалась книга, а точнее, олицетворяемая ею мировая литература, к тому времени уже широко 
представленная в талантливых переводах, выполненных корифеями российской словесности.
Отсюда «книжность» некоторых стихов Эдуарда Георгиевича, его разрыв с современными течениями, а также стремление 
не противопоставить себя уже осуществлённому в русской поэзии, но сомкнуться с ним.
Багрицкий оказался, может быть, единственным большим 
поэтом, не успевшим пострадать от режима, непримиримого к 
свободному творчеству. Тут, конечно, сказались и его авторская 

скромность, и чурание официоза, и благоразумная осторожность при общении с завистниками, и тяжелейшая форма астмы, гарантировавшая его врагам и недоброжелателям, что поэт 
не заживётся.
И впрямь Багрицкому не было суждено застать время, когда 
литературная жандармерия Советского государства окончательно прибрала к своим рукам все издательские мощности и блага, предназначенные писателям. Не дотянул он и до глобальных 
расправ с творческой интеллигенцией, иначе бы тоже пал жертвой своего неординарного таланта.
Но дух чиновничьего насилия над искусством ощущался 
уже с середины двадцатых годов, что довело наиболее ранимых 
поэтов: кого — до творческого кризиса, кого — до преждевременной гибели.
Обречённость на духовный и интеллектуальный вакуум, непризнание, отсутствие возможности публиковаться и даже гонение в советскую пору оказываются общей судьбой всех истинных поэтов. Как явление, чуждое тоталитарному режиму, они 
становятся изгоями и отшельниками.
Время ещё долго будет собирать их произведения, разбросанные по литературным скитам, истлевающие среди бумажного хлама и старья. Осип Эмильевич Мандельштам в своих стихах предрёк непростую участь поэтов советской эпохи:

И не одно сокровище, быть может,
Минуя внуков, к правнукам уйдёт.
И снова бард чужую песню сложит
И, как свою, её произнесёт.

Пророчески точным тут оказалось даже архаичное слово 
«бард», давшее имя направлению изустной поэзии «шестидесятников», распространяемой самиздатом и распеваемой под гитару, что в пору развитого книгопечатания выглядит едва ли не 
допотопно. Таковою оказалась судьба большой поэзии, а вот маленькая умела поладить с режимом и даже угодить ему. Малень

кая развивалась более последовательно, во всем пародируя групповые традиции поэзии дореволюционной, но без её творческих 
взлётов. Знаменем этой маленькой поэзии становится ненависть 
к таланту, девизом — дубовый реализм, чуждый любому проявлению художественности, оружием — политический донос.
Нам известны стихи Пушкина, в которых поэтическое призвание приравнивается к призванию пророка, «воздвигаемого» 
и посылаемого в мир Господом Богом; известно и тютчевское 
определение — «богов орган живой».
Теперь же в стране воинствующего атеизма и прокрустовой 
уравниловки поэзия не могла считаться ни божественным откровением, ни делом избранных, но превратилась в примитивное литературное ремесло, которому стали обучать сначала в 
ИФЛИ, а потом в Литературном институте. Затея, над нелепостью и наивностью которой ещё в XIX веке посмеялся Генрих 
Гейне:

В Баварии школа поэтов есть.
Детишки — ну, просто прелесть,
На них колпачки с бубенцами на всех,
И все на горшочки уселись.

Новая «социалистическая поэзия» стала одним из идеологических инструментов по оболваниванию масс. Внешней бутафорией подражая великой русской поэзии, но внутренне отрицая 
её, она объявляла себя её преемницей, выдвигала и ставила в 
один ряд с классиками свои дутые величины, подчас не лишённые некоторых версификаторских способностей, но чаще всего 
замечательно бездарные.
Обслуживающая эту маленькую поэзию критика оказалась 
самым бессовестным рынком литературных репутаций и слав. 
Строго клишированная беззастенчивая ложь сделалась содержанием, а расхожая пошлость — формой так называемого социалистического реализма, единственного «творческого» направления, допускавшегося властями.

Цитаделью этой мнимой литературы и её главной кормушкой сделался Союз писателей, удостоившийся ядовитой сатиры 
Булгакова в романе «Мастер и Маргарита» и провиденный более чем за сто лет в гениальной басне Крылова:

ПАРНАС
Когда из Греции вон выгнали богов
И по мирянам их делить поместья стали,
Кому-то и Парнас тогда отмежевали;
Хозяин новый стал пасти на нём Ослов.
Ослы, не знаю, как-то знали,
Что прежде Музы тут живали,
И говорят: «Недаром нас
Пригнали на Парнас:
Знать, Музы свету надоели,
И хочет он, чтоб мы здесь пели». —
«Смотрите же, — кричит один, — не унывай!
Я затяну, а вы не отставай!
Друзья, робеть не надо!
Прославим наше стадо
И громче девяти сестёр
Подымем музыку и свой составим хор!
А чтобы нашего не сбили с толку братства,
То заведём такой порядок мы у нас:
Коль нет в чьём голосе ослиного приятства,
Не принимать тех на Парнас».
Одобрили Ослы ослово
Красно-хитро-сплетённо слово:
И новый хор певцов такую дичь занёс,
Как будто тронулся обоз,
В котором тысяча несмазанных колёс.
Но чем окончилось разно-красиво пенье?
Хозяин, потеряв терпенье,
Их всех загнал с Парнаса в хлев.
............................................

Мне хочется, невеждам не во гнев,
Весьма старинное напомнить мненье:
Что если голова пуста,
То голове ума не придадут места.

В этой басне Иван Андреевич предрёк не только ослиную 
монополию на печатное слово, установившуюся в советской литературе. Тут предсказана и Революция с последовавшей за нею 
эмиграцией дворянского сословия (Из Греции вон выгнали богов), и национализация господских поместий с разделом земли 
(И по мирянам их делить поместья стали).

Родился Эдуард Георгиевич 4 ноября 1895 года в Одессе, на 
Базарной, 40, в мелкобуржуазной еврейской семье. Папа — Годель Мошкович Дзюбин, владелец мелочной лавки. Мама — 
Ита Абрамовна Дзюбина, урождённая Шапиро. Житейское 
легкомыслие сына, а также его наклонности к искусству и безудержным фантазиям — это от неё.
Псевдонимом Багрицкий поэт обзавелся ещё при царизме, 
не исключено, что из страха перед черносотенцами. Возможно, 
в этом слове, имеющем тревожный и даже кровавый цветовой 
оттенок, поэту слышалась приближающаяся Революция.
Очевидно, предгрозовой мятежный дух, бросавший сословье 
на сословье, народ на народ, не минул и семьи Эдуарда. Мальчик ещё в отрочестве возненавидел окружающий его мещанский уклад и религиозное лицемерие, ничего общего с истинной 
верой не имеющее.

ПРОИСХОЖДЕНИЕ
Я не запомнил — на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир.
Звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу.
Я к ней тянулся... Но, сквозь пальцы рея,